Как Акчура землю целовал (Ахат Гаффар)

Мифтах Акчурин, конюх, рано утром сходил в конюшню, разнес, разбросал жеребятам прогревшуюся за ночь кошенину и тотчас, многие дела, поспешил домой”. Нужно собираться, за дровами для бани.
Он наточил топор, “помалу поливая из консервной банки на точильный блин, оселком двуручную пилу проверил, хорошо ли разведена.
Лес недалеко, вон у горизонта темнеет, так что они быстро вернутся. Жена его на разные работы ходит, и колхозная крыша не рухнет, если отлучится на полдня. А дрова нужны. Другие колхозную: машину просят, ждут, а ему это ни к чему, хуже нет надоедать с просьбами, лучше потихоньку со всем управиться, да самому. Живое дерево он не тронет — там и валежника, и сухостоя полно, и, если собирать терпеливо, без спешки, к обеду вернутся. Ему не привыкать, лес он знает. В прошлом году вон поднатужился — новый дом поставил.
— Савария! — крикнул в дом. — Пошли!

 
Акчура (зовут его в деревне только так: Мифтаховых несколько, он же, Акчура,— один) бросил топор и пилу в устланную липовой корой телегу, подтянул, раскачивая оглобли, чересседельник.
Он услышал короткий ржавый скрежеток — Савария на крыльцо вышла, крючок на двери набросила. Акчура наблюдал за ней из-под шеи лошади, видел, как легко, молодо спрыгнула она со ступенек и так же быстро, легко прошла по двору. Будто и не в лес собралась — платок на узкие плечи накинут, передник надела, ичиги домашние. Она, привстав на цыпочки, тянулась уже к крючку на воротцах. И когда повернулась к телеге, одергивая платье, взгляд Акчуры жалостливо скользнул по ее округлой девичьей груди. Жалостливо, потому что никогда она не обнажала ее перед младенцем, не суждено было. Не раз на вокзале где-нибудь или в дороге, среди суетящихся, спешащих, занятых людей, замечал Акчура, как мать, не стесняясь, спокойно дает грудь ребенку, слышал, как беззащитный плач детский, всегда выгонявший у него слезу, тотчас сменяется старательным и сладким причмокиванием. И ничего более красивого вокруг не видел он тогда, не знал. И вспоминал сразу о Саварии и о себе, жестоко и с болью. В семнадцатилетнем ожидании живет он, надеется: вот-вот Савария молча возьмет его руку и положит на свой холодноватый живот… И все меньше и меньше остается этих дней, сулящих желанную надежду. Бабий век — не сто лет…
— Хорошо ли накинула крючок? Ребятишки, поди, забалуются.
— Сама еле достаю, куда же им!
— Посмотри лучше! Не ленись, проверь! — Акчура, делая вид, что супонит, наблюдал, как она крючка.
— Поехали.
Савария подошла, вспрыгнула на телегу, устроилась поудобнее, ноги свесив с грядок. Акчура мельком, вроде бы по делу оглядывая телегу, снова увидел ровную крепкую спину ее, обтянутую платьем, тесемки, перехватившие талию. Как букет цветков каких-нибудь, как августовское яблоко — такая… Неужели так и будет у них всегда, до последней в жизни дороги?
Тронулись.
— Шарифел с женщинами по ягоды сегодня пошла,— сказала Савария,—меня с собой звала.
Шарифел — соседка ее.
— Пошла бы.
— За дровами же собрались.
— Ну.
— Зимой-то ложка варенья… она говорила, Акчура поглядывал вперед, на дорогу. — Вспомнится, как ее рвешь… ягоду-то. Зима, а пахнет знойно. Собираешь, чуть трогаешь пальцами, как росу‚— ягодку к ягодке. Маленькие не берешь… Они подрастут еще — они как дети…
Обычно молчаливая, жена выговаривала слова медленно, осторожно, будто с души поднимала, и Акчура понял — очень ей хотелось сегодня пойти с женщинами.
— И дрова же нужны, Савария. Вот привезем, напилим, сложим… И пойдешь через день-два.
— Тогда уж поздно будет — высохнут.
— Куда высохнут, льет каждый день.
— А под дождем раскиснут. Сядет варенье-то… Сегодня бы в самый раз. Глянь — солнце.
Акчура оглянулся через плечо:
— Солнце-то солнце, да вон темнеет над лесом.
— Поет, наверно, Шарифел! — Савария будто и не слыша на работе артистка чистая, а в лесу и подавно.
— Попоет, коли облако нагонит!
— А мы попляшем, Мифтах. Бревно — за оба конца, и плясать. Всю-то жизнь пляшем.
«Верно, — думал,— всю жизнь». Он — коренником, Савария всегда рядом. То же бревно взять: он — где потолще, у комля, она — на другом конце. Мальчика бы, чтобы в середине придерживать… Но ведь и терпелива! Другие, даже и Шарифел взять, давно бы завяли. А у нее что за сила такая, откуда? Женился — сколько уж прошло! — ничуть не изменилась. Хоть сегодня отдавай за молодого, правь свадьбу неделю подряд. От такой душа не отвернется, хоть пять жизней живи.
— Может, вернемся? — голос Саварии был тревожен, она быстро накинула платок на голову.
— Зачем? — Он оглянулся: по горизонту ползло зелено- багровое облако. —Сюда не пойдет,— успокоил. — Ветер угонит в сторону.
На миг скрылось и солнце. Красиво было. Когда огибали белое озеро Аккуль, лежащее во ржи, словно голый ребенок в качалке, Акчура пристально смотрел на игру рыб.
— Отчего она, интересно, прыгает, а? — спросила Савария.
— Кто?
— Рыба.
— А-а…— «Чтобы увидеть красоту этого мира, отчего же еще. Увидеть и рассказать о ней другим…» — хотел сказать Акчура, но не сказал, не умел он так говорить.— Кто ее знает…
Он понимал, что и сам он видит всего лишь то, что вокруг него, совсем рядом. Да и Савария тоже… Но ведь и здесь, рядом красота, а самое прекрасное у человека — это, наверное, его дети, – подумалось нежданно. Как же не быть красивым и добрым человеку, у которого рождается ребенок, и как же не быть жизни его бесконечной! И где порог этого теплого и суетливого, полного криков и возни мира?
Думая об этом, Акчура посмотрел на жену. Она молчала, сидела теперь как-то сгорбившись. О чем думала? Может, о том же. «У любого цветка поспевают семена, чтобы упасть в почву… Нет же, нет у него этого. За что же?»
Не осознавая, быть может, Акчура жалел жену, постоянно думал о ней и лишь иногда случайно вспоминал о другом, второстепенном. В прошлом году вон на какой дом замахнулся! Нет, не большой, им большой не нужен, но высокий, устремленный вверх, — как они хотели, как мечтали.
Облако постепенно приближалось.
— Ты смотри какое, — опять сказала Савария.
Выехали из ржи и спустились с горки, а когда опять стали подниматься на пригорок, вдруг полыхнуло вдалеке, гром низвергся на них, раскатился окрест, рокоча и стихая. Но солнце незаметно и верно поднималось все выше и выше. Акчура то и дело сердито посматривал на облако: оно, казалось ему, как раздраженная бабочкой собака, гналось за ними, но всякий раз под его взглядом будто останавливалось, замирало.
Дорога тянула прямиком по возвышенности вплоть до леса. И только самую крутизну огибала — там лошадям легче было. Миновав поворот, Акчура бросил вожжи себе на колени, успокоился. Все, дождь ушел стороной, не захватил. Солнечно стало и тихо; отсюда, с высоты, хорошо виднелась деревня, небольшие домики, ограды, зеленые лоскутки огородов, и поля, и едва заметная вдали речка. Столетиями все это было и будет всегда: и воздух, напоенный полуденным зноем, прозрачный и свежий, и земля, рождающая и принимающая в себя. Невелика его, Акчуры, в этом доля, но ведь и он едет по дороге, он гром слышал, и солнце утреннее — над ним.
Отвлек его незнакомый приближающийся звук. Быстро взяв вожжи, Акчура посмотрел вперед и увидел — бирюзовый, золотисто взблескивая, плыл на них шар. Точно над дорогой плыл, не отклоняясь, с шипением и свистом, как при газосварке,— прямо на них.
Лошадь остановилась, навострив уши, тихонько, но тревожно заржала. Шар приближался, и уже слышалось его потрескивание.
— Что это? На нас же…— засуетилась Савария.
— Молния. Шаровая.
 Вот ведь как: только мир был и светел, и тих, и не было в душе Акчуры ничего, кроме покоя и радости, но вот летит же на них… Нет, он не испугался. Просто не думалось, не приходила мысль о плохом. Далека она была и отвратна, как дума о смерти новорожденного.
— Поворачивай назад, чего уставился! — Савария готова была спрыгнуть, но Акчура успел остановить ее.
Вздыбив, чуть не завалив телегу, развернул лошадь. Оглянулся — до молнии было шагов двадцать. Он полоснул вожжами лошадь:
— Но-о! — и замахал ими над головой. — Но-о!
Ни ям, ни выбоин не замечали. Когда проехали поворот, Акчура еще раз оглянулся. Молния медленно вплывала в крону одинокого низенького, но раскидистого дуба, и в тот же миг раздался оглушительный треск, и широкое пламя, показавшееся почему-то Акчуре спокойным, мягко охватило дерево.
Лошадь несла, и Акчура не мог справиться — его удержали лишь вожжи, а Савария упала в рожь и не поднималась. Насилу остановив храпящую лошадь, он круто повернул обратно. Дуб горел теперь очень живо, неистово. Далекое же облако рассеивалось, уходило за лес. И что-то сместилось вдруг в душе Акчу- ры, он будто разгадал какую-то загадку, и все стало просто. Помогая жене встать, сказал чуть слышно:
— Так-а-ак…
— Что —«так»?
— Мир, Савария.
— Ну, что мир-то?
Акчура молчал, ждал, пока жена сядет.
— Давай-ка пойдем, а?
— Куда?
— В лес — куда… Поспела ягода, — значит, ее собирать надо, а не сушняк. Лишнее, что ли?
И они поехали в лес по ягоды. Испуг, сковавший движения, постепенно исчез, и хорошо им стало, даже весело. Только лошадь все еще косила лиловым глазом, тревожно прядала ушами. За их спинами дуб уже догорал, ствол и толстые ветки чадили, постреливали угольками. Но Акчура и Савария забыли о нем — ехали, и издалека доносился их смех…

Прошло дней двадцать, а может, и больше. Акчура успокоился, многое успел за это время — дрова сложены, сенник полон, да еще стог сена на задах стоит. И молния, и дуб, и тайные ароматы, принесенные ими из леса, забылись, давно уже выкошена поляна, где они с Саварией отдыхали в тот день…
Однажды Акчура проснулся в предрассветье. Во дворе шел дождь, тихий, едва слышный. Приподнявшись на локте, он посмотрел в окно. У колодца стояла лошадь вышла из-под навеса под теплый дождь. Ходили гуси, изредка хлопая крыльями. С ровным шумом из водосточной трубы била струйка по обрезку жести — вечером сам подложил, чтобы не размыло под фундаментом. «Надо воду отвести, как рассветет — сразу…»— подумал Акчура и удивился голосу жены, совсем не сонному:
— Мифтах! — Савария кончиками пальцев коснулась его плеча— Слушай сюда, Мифтах.
— Ну. — Акчура даже не шелохнулся, глядел в окно. Потом на жену: — Что?
— Спасибо тебе.
— Ты что? — Он взял с Подоконника сигареты и закурил.— Дождь вон опять, какое спасибо.
— Нет, сюда глянь… — тугую косу, лежащую между ними на подушке, Савария отбросила за голову. — Повернись-ка.
— Что с тобой? — Акчура, затянувшись, вдавил сигарету в тарелку под цветочным горшком. — Спасла же всегда… — Он повернулся.
— Да, всегда. А сегодня…
— Что — «сегодня»?
— Сама не пойму.
Акчура молчал.
— Не знаю. Нежданно-негаданно…
Он бросил быстрый взгляд на жену. Темновато еще было, но он увидел непонятную, незнакомую ее улыбку — застенчивую. Казалось, Савария вся светится изнутри каким-то легким и ровным светом, и только черные глаза ее широко, испуганно раскрыты. И он понял. И, еще не веря себе, вдруг почувствовал такую слабость, что лег навзничь, прикрыв глаза.
— Как «нежданно-негаданно»?.. — пробормотал он сухо. — Я этого семнадцать лет ждал. — Но не сдержался, горячее что-то протекло по виску, и он уткнулся лицом в подушку и лежал так, пока снова не услышал шепот:
— Спасибо
— За что, Савария?
— За ягоды. — она улыбнулась, и он почувствовал это. — Если бы не поехали тогда… Оказывается, что суждено, то и сбудется!
Она чисто, тихо говорила, так же, припомнил Акчура, как в то утро, когда они собрались в лес.
— И он не выдержал. Поднялся быстро и уже шуршал одеждой.
— Ты куда?
 — Я сейчас.
Лошадь дремала посреди двора. Она тихо заржала, увидев босого Акчуру в белой нательной рубахе, с уздечкой в руке.
— Ну, Черногрудка!
Почему-то он открыл не малые, а большие ворота. Прыгнул на лошадь, сильно ударил пятками в бока, и, разбрызгивая грязь и лужи, стрелой пронесся по улице в сторону леса.
Вот сгоревший дуб. И вот та поляна, та старая рябина, в тени которой они лежали тогда, слушая усталую тишину полуденного зноя.
Он опустился на колени. Никто его не видел – дождь уже пошел сильнее. Раскинув руки, Акчура медленно лег, прижался губами к нежесткой, пошедшей в рост отаве.
— Спасибо, земля.
Он сказал только эти два слова и ничего больше не мог уже. Он лежал, вжавшись в эту теплую, несмотря на дождь, землю, и душа его была легка и свободна. Он готов был отдать земле все радости свои, кроме одной, главной, и все боли ее на себя принять — так он был благодарен, такие слышал в себе силы.
Теперь оставалось только ждать.

1976 год.