Моя арка

Каждое утро у выхода из дома я начинала волноваться. А вдруг это случилось без меня? Вдруг не успела? И не увидела первой? Ну или второй там. Короче, в последние метры обычно я прибавляла шаг, и порой срывалась на бег. Торопилась. Увидеть первой. НЕ УПАЛ ЛИ   Х…Й.

Начало легенды получается так себе. Как-то неприлично для девичьего пера чтоли. Все-таки. Да, все-таки я была девочкой, хотя безумно хотела наоборот.

Мне хотелось быть свидетелем этого легендарного события. Это будет означать, что Птоломей помер и народ узнает истинного героя. Быть свидетелем справедливости и, как его… ну этого… божьего умысла. Или промысла. Замысла? Исторический факт хотелось лицезреть, так сказать. Чтобы как из учебников истории и на брейн-ринге. Ну там где вопросы умные, и из легенд вопросы любят задавать. Любила участвовать. Грамотки имеются. Лежат. И вот после вычитанной из книжки легенды про строителя и его хитрости, я каждый день торопилась быть свидетелем. Свидетелем того, как… упадет Х… Да что ты будешь делать! Сначала.

Вначале было слово.

Спальный район наш считался тогда престижным. Новые дома. Все как один гордо выстраивались в коробки на месте деревни. Все больше и дальше разрастаясь, деревня сдала позиции и распродала себя на дрова недорого и срочно. Одинаковые дворы собирали в себя подрастающее поколение с магнитофонами и мальвинами или лосинами (что моднее и красивее – этот спор был почище, чем кто сильнее Брюс Ли или Джеки. Чан. Оба у нас дома на стене весели кстати. Как раз напротив ковра. К слову, шерстяного заморского, говорю, дабы оправдаться. Не знаю, какой строитель был возводил нашу девятиэтажку, но явно не из легенд. Холодно было. Отсюда и ковер.)

Отмотаем назад. Это были лихие-под девяностые. Арка, соединяющая, ну или разъединяющая (привет, психологи с дурацкими тестами) два дома тогда казалась мне отдельным отрезком пути в школу и обратно. Длинным самодостаточным отрезком. Там было эхо. Которое невозможно было не задействовать не прикрикнув, не аукнув, не гавкнув, не спев куплетик. Развлечение хоть куда. Но вот однажды.

В один прекрасный (а это был без прикрас прекрасный день) я подошла к арке и обомлела. От свежести, от лютости, от возбуждающего хулиганства, от понимания вхождения во что-то новое, от приближения к тому самому взрослому и настоящему. Моя бордовая арка была сплошь покрыта белыми и золотыми буквами. Торопливо написанные буквы разбегались у меня в глазах, их было так много, и все они хранили тайну, которую просто взяли и вывалили передо мной из сундука с сокровищами. Кабан с его туманным золотишком отошел на второй план. А есть ли там оно вообще? А в арке – есть.

Арка Цоя. Город Ухта.

Первое на чем я все-таки собрала свои глаза и прочла, было «Мама – анархия! Папа – стакан портвейна!» Из всего предложения я поняла только маму и папу. Это и будоражило. Анархию отмела на потом (я сразу поняла, что не о монархии речь, хоть и очень похоже), сразу привлек  стакан портвейна – он показался мне близким и родным, чем-то вертевшимся на языке и в голове, но ускользающим и отсюда еще более привлекательным. Забегая вперед, на мой вопрос папе об этимологии стакана портвейна, он мечтательно устремил взгляд. Было видно, что воспоминания о бурной молодости унесли его куда-то прочь, и кроха-сын, то бишь я осталась без ответа. В итоге стакан  портвейна до сих пор для меня окутан флером романтики и бурных молодостей.

Дойдя до середины арки я встала напротив приклеенного фото. Фото человека было обведено роскошной золотой краской. Для меня это  означало все. Сочетание золота и бордо. Королевское. А над фотографией четкое: «Цой – жив!»

И каждый день я читала все новые и новые строки, заставляющие думать о них, пытаться понять. «Мы ждём перемен!» Ну тут все понятно. Сначала было. Потом за каждый проход вдоль арки до меня начал доходить истинный смысл. Потом в ход пошла пластинка с песнями. Она была у нас дома. И сейчас есть.

«Я не люблю когда мне врут, но от правды я тоже устал». С каждой прочитанной строчкой в моей голове пошевеливалось нечто. Потом я поняла, что это мозги.

Объяснять где конкретно я живу теперь было сущим удовольствием. Я чувствовала себя причастной к неким событиям, к неким людям, к некой легенде. «Я живу на…… Ну это двор с аркой Цоя». В ответ мне всегда энергично трясли головой понимающе-утвердительно. Ну и, разумеется, с почтением. Трясли.

А потом стену закрасили. В грязно-бордовый. Не получается сказать грязно-бордо.

В ответ той же ночью, появились новые надписи – торопливые, размашистые «Цой – жив!» И снова бригада настырных дворников быстро и широко закрасила белые буквы. Передо мной разворачивался невидимый бой. Бой белых букв и грязно-бордовых заплаток. «Если есть стадо – есть пастух, если есть тело – должен быть дух». И вновь на следующее утро меня встречала бордовая арка. И тут, похоже, вмешалась третья сторона – вездесущие миротворцы. Думаю, именно они оставили за собой последнее слово. И это слово было Х..й. Белым. Армия дворников на этом успокоилась. Так как мировой порядок был восстановлен. Хаос устаканен. Инакомыслие искоренено.

На брейн-ринге был вопрос о Сострате. О создателе Фаросского маяка. «Сострат так гордился маяком, высек на стене своё имя. Но, понятно дело, на сооружении должно было стоять только имя царя Птолемея. Сострат пошел на хитрость: он заштукатурил своё имя и на штукатурке написал имя Птолемея. Вскоре после смерти царя штукатурка осыпалась и открыла миру имя зодчего».

Я так и пробегала все детство. Ожидая. Отвалится ли? И когда уже?

А потом и его закрасили. Потому что хотелось перемен. До Цоя все дальше. Но я знаю, что он здесь. Под слоем бордовой краски. Как сокровище под темными водами Кабана.